Читать интересную книгу "В джунглях Москвы. Роман - Пётр Фёдорович Алёшкин"

брат.

Я видел в его букваре картину, где мальчик с девочкой в красных галстуках шли мимо башни со звездой, а в руках у них были разноцветные воздушные шарики. – «Это Москва!» – объяснил мне тогда брат, и я представил Москву большой деревней, где все красиво: и дома, и деревья, и дети, которые гуляют по улицам с шариками на ниточках. Такой шарик у меня был однажды. Отец привозил из Москвы.

– Показать тебе Москву?

Мы стояли у крыльца.

– Покажи! – обрадовался я.

Брат схватил меня сзади за уши, стиснул голову руками и поднял над землей. В ушах больно хрустнуло.

– Видишь?!

Я оглох от боли и заревел, болтая в воздухе ногами. Брат опустил меня на землю. Я, плача, стал бегать за ним. Он увертывался, дразнил и хохотал, а когда я достал его ногой, ловко дал мне пинка. Я заревел сильнее и побрел в сад, в кусты. Там сел на траву и долго всхлипывал, думал о вероломстве людей и ковырял землю сучком. Уши у меня горели.

Из кустов выкатился щенок Шарик, остановился подле и завилял хвостом, приглашая поиграть. В радостном возбуждении Шарик нетерпеливо перебирал передними лапами и повизгивал, приглашая побегать с ним по саду. Я потихоньку поднялся, все еще чувствуя боль и шум в ушах. Щенок сел и поднял мордочку вверх, дружелюбно глядя на меня.

– Показать тебе Москву? – мрачно спросил я.

Щенок радостно дернулся, но остался сидеть на месте. Кончиком хвоста он поглаживал траву. Я схватил его за уши, поднял над головой и направил мордочкой в ту сторону, где, по мнению брата, была Москва. Шарик завизжал и начал извиваться в моих руках, дергать лапами, стараясь вырваться. Когда я опустил его, он, встряхивая ушами на бегу, кинулся за хатку. Оттуда испуганно выскочил кот и с ходу взлетел на крыльцо, на столб. Под самой крышей он замер, обхватив столб лапами, и оглянулся. С крыльца с истошным криком слетел петух и помчался к калитке.

Отец умер, когда мне было десять лет. Я помню его плохо, но почему-то ярко вижу отца сидящим с мужиками на ступенях крыльца с газетой в руках. На первой странице на фотографии рядышком стоят важные и строгие дяди. Наверное, встретились в Москве друзья и сфотографировались возле кирпичной стены с красными зубцами. Отец что-то говорит мужикам и тычет пальцем в газету. «Тише ты! Тише! Не шуми!» – испуганно шепчет отцу дядя Костя, сосед. «Да погоди ты!» – горячится, отмахивается отец, но переходит на громкий шепот. Мать в избе, и мне кажется, дядя Костя боится, что она услышит их спор. Я помню, как мать ругалась на отца: «Ты договоришься, доспоришься когда-нибудь… Лыков-то сидит!» «Ну и что, что сидит, – думал я. – Отец тоже сидит на крыльце, и дядя Костя сидит!» А отец читал газету дальше, читал чуть ли не по складам. Он всего полтора года ходил в школу. А мать до сих пор не может ни читать, ни писать, и теща тоже попалась неграмотная. Когда сейчас пишут, что в нашей стране сплошная грамотность, мне становится обидно за мать и тещу: почему-то их не считают гражданами России, а относят, видно, к жителям Африки.

А отец у меня был малограмотный, читал плохо, но мужики приходили к нему на крыльцо и спорили. Я понимал, что спорят они о том, что происходит в Москве, и представлял себе, как красивые мальчики и девочки гуляют с воздушными шариками на ниточках мимо кирпичной стены с зубцами, а строгие дяди смотрят на них с трибуны.

Недавно на чердаке избы наткнулся я на старую газету. Сейчас я храню ее дома. На первой странице на трибуне Мавзолея Ленина рядышком стоят строгие и важные дяди…

Из Москвы к нам в деревню приезжали родственники: тетя Маня и ее дети Коля и Аннушка, наши двоюродные брат и сестра. Аннушку я помню семнадцатилетней девушкой. Для меня она была принцессой из сказки. Стыдно было даже сравнивать ее с масловскими девчатами: тонкая, чистая, с нежным белым лицом, с нежным голосом, с чуть вьющимися мягкими волосами. Легкое светлое платье на ней, волшебные туфельки. В Масловке ни у кого таких не было. Я был мечтательным и сентиментальным мальчиком. С каким трепетом и восторгом семенил я рядом с ней по деревне, когда вела она меня к бабушке! Долгие годы при воспоминании о ней светлело у меня на душе.

Увидел я ее снова через шестнадцать лет. Я приезжал в Москву, бывал у тети Мани, но Аннушка к тому времени вышла замуж, жила у мужа. Идти к ним я не решался из-за плохонькой одежонки, из-за деревенского выговора. Среди городских людей я тогда обычно молчал, опасаясь ляпнуть что-нибудь вроде «идеть» или «чяво». Предстать таким перед Аннушкой, перед принцессой, перед ее, верил я, красивым и умным мужем – Боже сохрани!

Я пообтирался немного среди городских парней, насобачился болтать по часу без перерыва, стал наглее, но все-таки не избавился до конца от смущения, когда ловлю себя на том, что произношу слово с деревенским ударением. Таким я приехал в Москву поступать во ВГИК. Со школьной поры я заболел сочинительством. Чтоб знать литературу, окончил педагогический институт. Публиковался изредка. Ждал выхода первой книги. А когда узнал, что меня приняли во ВГИК, решился навестить Аннушку. Я не шел к ней, летел. Москва, студент ВГИКа, восторг, сказка, ожидание встречи с принцессой, с детством!

Открыл мне мужчина. Он появился в дверях, а я растерялся и невольно взглянул на номер квартиры. У мужчины были спутанные волосы, опухшее лицо, серая щетина на щеках. Сорочка застегнута на одну пуговицу не в ту петлю. Под ней грязная майка, не полностью прикрывавшая татуировку на волосатой груди. В общем, классический образец спившегося человека.

– Анна Николаевна здесь живет? – растерянно бормотнул я.

Мужчина откачнулся назад и привалился плечом к стене, пропуская меня. В коридоре стоял затхлый запах никогда не проветриваемого, запущенного жилья, запах хлева. Из комнаты нетвердым шагом вышла какая-то толстушка, застегивая замусоленный и порванный халат. Она недовольно взглянула на меня, кого это, мол, принесло, и, не смущаясь, продолжала одной рукой застегивать халат, а другой пыталась хоть чуть-чуть привести в порядок растрепанные волосы. Пуговица посреди халата не застегивалась. Полы его разъезжались, и видны были штопаные панталоны неопределенного цвета. Толстуха хрипло спросила:

– Вам кого?

Это была Аннушка.

Однажды в Москве – я приехал на сессию во ВГИК – случайно встретил девушку из нашей деревни. В юности я долго и безуспешно ухаживал за ней. Теперь она работала в Москве. Всплыло былое. Зашевелилось незавершенное чувство, пробудилось, стало заполнять меня с каждым днем, пока не затопило. Я был по-прежнему мечтательным и сентиментальным. Через несколько месяцев мы поженились. Поженились легкомысленно, не представляя трудностей, которые ожидают мужа и жену, живущих по общежитиям в разных городах. Я в то время жил в Харькове. Там увидел напечатанными свои первые вещи, увидел наконец книгу, на обложке которой стояло мое имя. Читал о ней отзывы, слышал свои рассказы по радио и телевидению. Но я уже начинал чувствовать, что в Харькове подняться высоко в моем деле мне будет трудно, а я не представлял свою жизнь без литературы. В семнадцать лет я повторил за кем-то, убей сейчас – не вспомню за кем, что «жизнь – это литература, а все остальное лишь материал для нее», и решил строить свою жизнь, имея в виду эту мысль. Но Харьков украинский город. Печать там в основном на национальном языке, и я, бродячий тамбовский волк, понимал, как ни хорошо в Харькове, городе юности моей, городе моих первых успехов, рано или поздно придется прощаться с ним. Мне нужна была Москва! Я всегда считал и считаю сейчас, что родиться в Москве все равно, что в былые времена родиться в семье князя. Быть избранным. Я думал, что только в Москве смогу завершить образование, что только в Москве смогу приобрести недостающую мне культуру, что только в Москве смогу совершенствоваться в литературе, что без Москвы не достичь мне того, к чему я стремился. К тому же в Харькове нет киностудии, а я учился во ВГИКе. Мне нужна была